Девушка у изгороди | Очерки

       Как жаль, что такие милые женщины водятся только у изгороди сельских садов и не забредают в шумные города.
       С ними было бы легко. В худшем случае они могли бы только покачать головой и затаить свою скорбь, если бы вы их чем-нибудь обидели.
       Прямая им противоположность -- городская женщина. Глаза ее бегают, злые, ревнивые, подстерегающие, тут же, около вас... Городская женщина никогда не будет кутаться в мягкий пуховый платок, который всегда красуется на плечах милой женщины у изгороди. Ей подавай нелепейшую шляпу с перьями, бантами и шпильками, которыми она проткнет свою многострадальную голову. А попробуйте ее обидеть... Ей ни на секунду не придет в голову мысль затаить обиду. Она сейчас же начнет шипеть, жалить вас, делать тысячу гадостей. И все это будет сделано с обворожительным светским видом и тактом...
       О, как прекрасны девушки у изгороди!
     
     
       У меня в доме завелось однажды существо, которое можно было без колебаний причислить к числу городских женщин.
       На этой городской женщине я изучил женщин вообще -- и много странного, любопытного и удивительного пришлось мне увидеть.
       Когда она поселилась у меня, я поставил ей непременным условием -- не считать ее за человека.
       Сначала она призадумалась:
       -- А кем же ты будешь считать меня?
       -- Я буду считать тебя существом выше человека, -- предложил я, -- существом особенным, недосягаемым, прекрасным, но только не человеком. Согласись сама -- какой же ты человек?
       Кажется, она обиделась.
       -- Очень странно! Если у меня нет усов и бороды...
       -- Милая! Не в усах дело. И уж одно то, что ты видишь разницу только в этом, ясно доказывает, что мы с тобой никогда не споемся. Я даже не буду говорить навязших на зубах слов о повышенном умственном уровне мужчины, о его превосходстве, о сравнительном весе мозга мужчины и женщины, -- это вздор. Просто мы разные -- и баста. Вы лучше нас, но не такие, как мы... Довольно с тебя этого? Если бы прекрасная, нежная роза старалась стать на одном уровне с черным свинцовым карандашом -- ее затея вызвала бы только презрительное пожатие плеч у умных, рассудительных людей.
       -- Ну, поцелуй меня, -- сказала женщина.
       -- Это можно. Сколько угодно.
       Мы поцеловались.
       -- А ты меня будешь уважать? -- спросила она, немного помолчав.
       -- Очень тебе это нужно! Если я начну тебя уважать, ты протянешь от скуки ноги на второй же день. Не говори глупостей.
       И она стала жить у меня.
       Часто, утром, просыпаясь раньше, чем она, я долго сидел на краю постели и наблюдал за этим сверхъестественным, чуждым мне существом, за этим красивым чудовищем.
       Руки у нее были белые, полные, без всяких мускулов, грудь во время дыхания поднималась до смешного высоко, а длинные волосы, разбрасываясь по подушке, лезли ей в уши, цеплялись за пуговицы наволочки и, очевидно, причиняли не меньше беспокойства, чем ядро на ноге каторжника. По утрам она расчесывала свои волосы, рвала гребнем целые пряди, запутывалась в них и обливалась слезами. А когда я, желая помочь ей, советовал остричься, она называла меня дураком.
       То же самое мнение обо мне она высказала и второй раз -- когда я спросил ее о цели розовых атласных лент, завязанных в хрупкие причудливые банты на ночной сорочке.
       -- Если ты, милая, делаешь это для меня, то они совершенно не нужны и никакой пользы не приносят. А в смысле нарядности -- кроме меня ведь их никто не видит. Зачем же они?
       -- Ты глуп.
       Я не видел у нее ни одной принадлежности туалета, которая была бы рациональна, полезна и проста. Панталоны состояли из одних кружев и бантов, так что согреть ноги не могли; корсет мешал ей нагибаться и оставлял на прекрасном белом теле красные следы. Подвязки были такого странного, запутанного вида, что дикарь, не зная, что это такое, съел бы их. Да и сам я, культурный, сообразительный человек, пришел однажды в отчаяние, пытаясь постичь сложный, ни на что не похожий их механизм. Мне кажется, что где-то сидит такой хитрый, глубокомысленный, но глупый человек, который выдумывает все эти вещи и потом подсовывает их женщинам. Цель, к которой он при этом стремится, -- сочинить что-нибудь такое, что было бы наименее нужно, полезно и удобно.
       "Выдумаю-ка я для них башмаки", -- решил в пылу своей работы этот таинственный человек.
       За образец он почему-то берет свое мужское, все умное, необходимое и делает из этого предмет, от которого мужчина сошел бы с ума.
       "Гм, -- думает этот человек, -- башмак, хорошо-с!" Под башмак подсовывается громадный, чудовищный каблук, носок суживается, как острие кинжала, сбоку пришиваются десятка два пуговиц, и -- бедная, доверчивая, обманутая женщина обута.
       "Ничего, -- злорадно думает этот грубый таинственный человек. -- Сносишь. Не подохнешь... Я тебе еще и зонтик сочиню. Для чего зонтики служат? От дождя, от солнца. У мужчин они большие, плотные. Хорошо-с. Мы же тебе вот какой сделаем. Маленький, кружевной, с ручкой, которая должна переломиться от первого же порыва ветра".
       И этот человек достигает своей цели: от дождя зонтик протекает, от солнца, благодаря своей микроскопической величине, не спасает, и, кроме того, ручка у него ежеминутно отваливается.
       "Носи, носи! -- усмехается суровый незнакомец. -- Я тебе и шляпку выдумаю. И кофточку, которая застегивается сзади. И пальто, которое совсем не застегивается, и носовой платок, который можно было бы втянуть целиком в ноздрю при хорошем печальном вздохе. Сносишь, за тебя, брат, некому заступиться. Мужчина с вашим братом подлецом себя держит".
       Однажды я зашел в магазин дамских принадлежностей при каком-то "Институте красоты". Мне нужно было сделать городской женщине какой-нибудь подарок.
       -- Вот, -- сказала мне продавщица, -- модная вещь. В бархатном футляре лежало что-то вроде узкого стилета с затейливой резьбой и ручкой из слоновой кости.
       -- Что это?
       -- Это, monsieur, прибор для вынимания из глаза попавшей туда соринки. Двенадцать рублей. Есть такие же из композиции, но только без серебряной ручки.
       -- А есть у вас клей, -- спросил я с тонкой иронией, -- для приклеивания на место выпавших волос?
       -- На будущей неделе получим, monsieur. Не желаете ли аппарат для извлечения шпилек, упавших за спинку дивана?
       -- Благодарю вас, -- холодно сказал я, -- я предпочитаю делать это с помощью мясорубки или ротационной машины.
       Ушел я из магазина с чувством гнева и возмущения, вызванного во мне хитрым, нахальным незнакомцем.
       Живя у меня, городская женщина проводила время так.
       Просыпалась в половине первого пополудни и ела в постели виноград, а если был не виноградный сезон, то что-нибудь другое -- плитку шоколада, лимон с сахаром, конфеты.
       Читала газеты. Именно те места, где говорилось о Турции.
       -- Почему тебя интересуют именно турки? -- спросил я однажды.
       -- Они такие милые. У тети жил один турок-водонос. Черный-черный, загорелый. А глаза глубокие. Ах, уже час! Зачем же ты меня не разбудил?
       Она вставала и подходила к зеркалу. Высовывала язык, дергала его, как бы желая убедиться, что он крепко сидит на месте, и потом, надев один чулок, заглядывала в конец неразрезанной книги, купленной мною накануне.
       Через пять минут она заливалась слезами.
       -- Зачем ты ее купил?
       -- А что?
       -- Почему непременно историю маленькой блондинки? Потому что я брюнетка? Понимаю, понимаю!
       -- Ну, еще что?
       -- Я понимаю. Тебе нравятся блондинки и маленькие. Хорошо, ты глубоко в этом раскаешься.
       -- В чем?
       -- В этом.
       Она плакала, я рассеянно смотрел в окно. Входила горничная.
       -- Луша, -- спрашивала горничную жившая у меня женщина, -- зачем вчера барин заходил к вам в три часа ночи?
       -- Он не заходил.
       -- Ступайте.
       -- Это еще что за штуки? -- кричал я сурово.
       -- Я хотела вас поймать. Гм... Или вы хорошо умеете владеть собой, или ты мне изменяешь с кем-нибудь другим.
       Потом она еще плакала.
       -- Дай мне слово, что, когда ты меня разлюбишь, ты честно скажешь мне об этом. Я не произнесу ни одного упрека. Просто уйду от тебя. Я оценю твое благородство.
     
 
    
       Недавно я пришел к ней и сказал:
       -- Ну вот я и разлюбил тебя.
       -- Не может быть! Ты лжешь. Какие вы, мужчины, негодяи!
       -- Мне не нравятся городские женщины, -- откровенно признался я. -- Они так запутались в кружевах и подвязках, что их никак оттуда не вытащишь. Ты глупая, изломанная женщина. Ленивая, бестолковая, лживая. Ты обманывала меня если не физически, то взглядами, желанием, кокетничаньем с посторонними мужчинами. Я стосковался по девушке на низких каблуках, с обыкновенными резиновыми подвязками, придерживающими чулки, с большим зонтиком, который защищал бы нас обоих от дождя и солнца. Я стосковался по девушке, встающей рано утром и готовящей собственными любящими руками вкусный кофе. Она будет тоже женщиной, но это совсем другой сорт. У изгороди усадьбы, освещенной косыми лучами заходящего солнца, стоит она в белом простеньком платьице и ждет меня, кутаясь в уютный пуховый платок... К черту приборы для вынимания соринок из глаз!
       -- Ну, поцелуй меня, -- сказала внимательно слушавшая меня женщина.
       -- Не хочу. Я тебе все сказал. Целуйся с другими.
       -- И буду. Подумаешь, какой красавец выискался! Думает, что, кроме него, и нет никого. Не беспокойся, милый! Поманю -- толпой побегут.
       -- Прекрасно. Во избежание давки советую тебе с помощью полиции установить очередь. Прощай.
       На другой день в сумерках я нашел все, что мне требовалось: усадьбу, косые лучи солнца и тихую задумчивую девушку, кротко опиравшуюся на изгородь...
       Я упал перед ней на колени и заплакал:
       -- Я устал, я весь изломан. Исцели меня. Ты должна сделать чудо.
       Она побледнела и заторопилась:
       -- Встаньте. Не надо... Я люблю вас и принесу вам всю мою жизнь. Мы будем счастливы.
       -- У меня было прошлое. У меня была женщина.
       -- Мне нет дела до твоего прошлого. Если ты пришел ко мне -- у тебя не было счастья.
       Она смотрела вдаль мягким задумчивым взглядом и повторяла, в то время как я осыпал поцелуями дорогие для меня ноги на низких каблуках:
       -- Не надо, не надо!
       Через неделю я, молодой, переродившийся, вез ее к себе в город, где жил, -- с целью сделать своей рабой, владычицей, хозяйкой, любовницей и женой.
       Тихие слезы умиления накипали у меня на глазах, когда я мимолетно кидал взгляд на ее милое загорелое личико, простенькую шляпку с голубым бантом и серое платье, простое и трогательное.
       Мы уже миновали задумчивые, зеленые поля и въехали в шумный, громадный город.
       -- Она здесь? -- неожиданно спросила меня моя спутница.
       -- Кто -- она?
       -- Эта... твоя.
       -- Зачем ты меня это спрашиваешь?
       -- Вдруг вы будете с ней встречаться.
       -- Милая! Раньше ты этого не говорила. И потом -- это невозможно. Я ведь сам от нее ушел.
       -- Ах, мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую женщину?
       -- Да так просто.
       -- Так. Но ведь ты мог смотреть на меня!
       Она сразу стала угрюмой, и я, чтобы рассеять ее, предложил ей посмотреть магазины.
       -- Зайдем в этот. Мне нужно купить воротничков.
       -- Зайдем. И мне нужно кое-что.
       В магазине она спросила:
       -- У вас есть маленькие кружевные зонтики?
       Я побледнел.
       -- Милая... зачем? Они так неудобны... лучше большой.
       -- Большой -- что ты говоришь! Кто же здесь, в городе, носит большие зонтики! Это не деревня. Послушайте. У вас есть подвязки, такие, знаете, с машинками. Потом ботинки на пуговицах и на высоких каблуках... не те, выше, еще выше.
       Я сидел молчаливый, с сильно бьющимся сердцем и страдальчески искаженным лицом и наблюдал, как постепенно гасли косые красные лучи заходящего солнца, как спадал с плеч уютный пуховый платок, как вырастала изгородь из хрупких кружевных зонтиков и как на ней причудливыми гирляндами висели панталоны из кружев и бантов... А на тихой, дремлющей вдали и осененной ветлами усадьбе резко вырисовывалась вывеска с тремя странными словами:
     
 
    Modes et robes*
      
       Девушка отошла от изгороди и -- умерла.
      
       * Шляпы и платья (фр.).